УНИВЕРСИТЕТ ИТМО
Кафедра «Технологии программирования»

Геннадий Григорьев

Хотел рассказать о Геннадии Григорьеве.

Прежде чем рассказывать что-либо об этом поэте, покажу парочку его игровых, виртуозно отточенных стихотворения для знакомства.

ЭТЮД С ПРЕДЛОГАМИ
Мы построим скоро сказочный дом
с расписными потолками внутри.
И, возможно, доживем до…
Только вряд ли будем жить при…

И, конечно же, не вдруг и не к нам
в закрома посыплет манна с небес.
Только мне ведь наплевать на…
я прекрасно обойдусь без…

Погашу свои сухие глаза
и пойму, как безнадежно я жив.
И как пошло умирать за…
если даже состоишь в…

И пока в руке не дрогнет перо,
и пока не дрогнет сердце во мне,
буду петь я и писать про…
чтоб остаться навсегда вне…

Поднимаешься и падаешь вниз,
как последний на земле снегопад.

Но опять поют восставшие из…
И горит моя звезда — над!

И второе такое:

У ГОРЫНЫЧА
У Горыныча голов -
семь!
Он довериться готов
всем!

Каждый вечер
за огромным столом
Заседают они все
всемером.

И подумала
седьмая голова,
что она всем головам -
голова.

Но сказали шесть голов
голове:
<Что ты держишь, голова,
в голове?
Ты не будешь, голова,
головой.
Ты ответишь нам за все
головой>.

Сняли голову
седьмой голове.
Покатилась голова по траве…
А на месте той седьмой головы
голова уже другой
головы.

У Горыныча голов-
семь!
Он довериться готов
всем!
Каждый вечер
за огромным столом
заседают они все -
всемером.

А теперь можно и об авторе:

Умер талантливый поэт, но пьяница, и как утверждали правоохранительные органы дебошир, Олег Григорьев. Поговаривали, что именно он был родоначальником жанра коротких садистских стишков. Во всяком случае авторство <Дети в подвале играли в гестапо, зверски замучен сантехник Потапов> точно принадлежит ему. Все кругом заговорили о нем шепотом и с почтением. Писали некрологи и рассказывали о своей с ним дружбе. И вдруг, посреди всего этого сиропа в ресторане Союза писателей прозвучало:

Вновь поэт не допив, не доспорив
Взял и смылся за грань бытия.
Это ж плохо, что умер Григорьев:
Хорошо, что Олег, а не я!

Написал это, поэт не менее (а может и более) талантливый — Геннадий Григорьев, так же не менее (а может и более) любящий выпить и подебоширить, как и его известный, благодаря смерти, тезка.
— Умер не то чтобы мой друг, а просто человек существовавший параллельно мне — говорил Геннадий, наливая в стакан портвейн — поэт Олег Григорьев. Рассказывать о нем бессмысленно, потому что ревнивые митьки и всякие (последовал ряд фамилий), которые раньше на порог его не пускали, а сейчас к нему прилипают, просто побьют меня. Мы-то с Олегом понимали все, и поэтому разбегались друг от друга в жизни. Когда я об этой смерти узнал я ужаснулся и написал эти строки. Вот: мне кажется, что эти строки: я даже слово <эпитафия> произносить не хочу: Олег бы поцеловал меня за это стихотворение, в щечку!
Сказать про Геннадия Григорьева: <Ради красного словца не пожалеет и отца>, значит не сказать ничего. Ради слова Григорьев не пожалеет никого. И себя в том числе. А разве это не тот подход, который и выдает в человеке Поэта.
Для Григорьева (Геннадия, — теперь речь только о нем) слово было и в начале и в середине, и с уверенностью можно сказать — и в конце.
Как-то он сказал о себе: <Если я напишу когда-нибудь мемуарный автобиографический роман, он будет называться: <Человек слова>>.

— Я тут как-то в истерику впал — рассказывал он — потому что мне постоянно все говорят: <ну что ты пишешь, пишешь, пишешь, пишешь:> Я отвечаю: <Ну и что, я же ни чего не прошу! Не печатайте меня, не кормите, не давайте денег. Но дайте возможность писать и говорить>. Я по этому в лес люблю ходить. Я там говорю сам с собой, говорю, говорю, говорю.
Если же продолжить тему эпитафий, то вспоминается, как Гена признался, что когда умер Бродский, ему сразу полегчало, и он ощутил страшную эйфорию, как будто его какой-то черт отпустил. Ему было на столько весело, что он написал около сорока стихотворений. Он ходил всюду и говорил людям: <Какой праздник! Иосиф отправился в лучший мир. Ему наконец-то будет хорошо. А то он нечастный так страдал. Человек без всего. Без языка, Без родины>.
— Нобелевский лауреат: — сокрушался Григорьев — он же понимал, что не по заслугам. Ведь вся эта огромная так называемая диаспора бродская, она же так ждала, что Иосиф приедет, что, как обещал, умрет на Васильевском острове. Все в слезах ходили. Девочки писали кипятком. А я взял и стишок такой дурацкий написал:

Нас одних в России бросив
На съеденье, так сказать
На Васильевский Иосиф
Не приедет умирать.

Продолжаются разборки
Нечисть правит карнавал.
А поэт усоп в Нью Йорке.
Надинамил, об: ал.

Говорят о Бродском, как о питерском поэте. А ведь сейчас мало кто знает настоящее древо петербургской поэзии. Забыли таких замечательных поэтов, как Михайлов, Браун, Гитович. Вот у них надо учится, а не у Бродского. Он ведь заговорился до того, что в конце концов не понял, на каком языке сам говорит.

В Петербурге вообще много хороших, но никому не нужных поэтов. Например, Знаменская, Левитан, и другие, то есть люди, научившиеся рифмовать, вроде как какую-то дурь из себя лирическую выплескивать, но так и не вышедшие на настоящую работу со словом. Они не могут взять и написать прозу, не могут написать сценарий или кроссворд.

— Но подожди — пытался прояснить я — это же разные жанры.
— Я имею в виду, что они не умеют работать со словом и с буквами, в самом примитивном смысле. То есть, менять буквы местами и получать нечто совершенно иное. Составлять анаграммы, например.
— Расскажи про свои анаграммы — подначиваю я — это ведь сложнее палиндромонов. Древнее искусство, составление из букв имени и фамилии новых слов.
— Это, правда, сложнее палиндромов гораздо — с гордостью подхватывает Григорьев. — И я составляю анаграммы честно, т. е. со всеми буквами, которые есть в слове. Вот я беру, например: Виктор Степанович Черномырдин. Перетасовываю буквы, как карты в колоде и получаю анаргаммационную позицию: <просмердит ветчина рыночников>. Можете проверить. Все буквы на месте. Вот, например, Александр Глебович Невзоров очень точно укладывается в одну анаграмму: <Человек засран, в говне бродил>. Однажды компьютерщики со мной заспорили, что это, мол, машина может обработать все варианты и выдать быстрее и точнее. Ничего у них не вышло! Я победил компьютер. Машина выдает бессмыслицу. Она не в состоянии понять, как нужно это делать, где какие падежи, флексии. Делает это тупо и неправильно. У меня есть около ста анаграмм. Иногда неожиданные. Но это весьма точная характеристика человека. Его скрытое имя, которое нужно увидеть. Этим я раскрываю его душу, поэтому многие из анаграмм я не раскрываю без согласия того о ком написал. Но не всегда. Вот был у нас такой бывший председатель Союза писателей, драмматург, он за границу сейчас свинтил: Владимир Константинович Арро, так вот про него у меня получилось так: <Он чиновник или автор драм>.

— А на самого себя у тебя есть анаграмма?
— Ну, Геннадий Анатольевич Григорьев — очень сложное сочетание букв. Многие за это брались и говорили, что ничего путное из этого сделать не возможно. Но я как-то сидел и в голову само, как бы сверху мне спустилось: <Трагичен ли гений? Верь в огонь ада!>
Аннаграмирование человека, это пронизывание его всего насквозь, как рентгеном. Вплоть до предсказания его будущего.

Это мои игрушки! Ведь известно, что имя ведет по жизни, определяет судьбу человека и его характер. Известно, что женщина, выходя за муж, и меняя фамилию, меняется иногда кардинально. Так же и вор, получая кличку, и литератор, беря псевдоним. Например, я анаграмировал Михаила Давыдовича Гурвича — выходило что он, поэт с блестящим будущим. А он взял псевдоним Миша Яснов — и все! Вся его судьба изменилась.

Печататься Григорьев начал рано, лет с десяти. Его стихи о полетах советских космонавтов публиковали <Искорка>, <Костер>, <Пионерская правда>, <Пионер>, всех не перечесть. Говорят, сам Фидель Кастро держал его на руках, когда, приехав в Ленинград с официальным визитом, услышал из уст ребенка такие строки:

Мальчишка тринадцатилетний
С винтовкой через плечо
Шагал защищать Кубу
Рядом с бородачем.

Потом началась эра <Сайгона>. Полоса непечатания. Противостояния официальной литературе, и в то же время не принятие диссидентской андеграундной поэзии, с ее необязательностью, отсутствием норм и критериев.
Сам Григорьев так объяснял свои художественные принципы:
— Я человек выстрела, мне важна не метафора, которую все видят, мне важен выстрел, я стреляю. Это моя боль. А когда я понимаю, что я стреляю в холостую и не падают те, в кого я стреляю: значит у меня что-то не получилось. Вообще, меня мало интересует поэзия: метафорная, у истоков которой стояли Мандельштам, Пастернак и т. д. Ну, первый, конечно, покруче был.

— Но. Ведь каждый из них открыл целые пути развития русской поэзии. Ты считаешь это тупиковыми путями? — спрашивал я.
— Ну, понимаешь, в забоях, на рудниках еще что-то осталось. Золотишко кое-где еще есть. Поэтому туда еще ходят. Ищи и ты. А я рублю главный туннель. Меня золото не интересует.
— А что же нужно тебе, что ты ищешь?
— Свет! Только свет. Вот Вознесенский говорит: <Кому-то надо быть истопником>. Придумал <мать - тьма>. Ну и что! Русский народ миллион таких вещей придумал. Не интересно это. Евгений Александрович пытался гораздо больше, но и он тоже потерпел поражение.
Я не политик, мне наплевать на то, что сейчас происходит, но мне больно и обидно, что закончилась — русская литература. Мое поколение потерпело крушение. Ведь мы просчитали все как в шахматах. Мы просчитали, как бы было бы, если бы не было коммунистов. И — проиграли. Ничего не стало. И литературы тоже не стало.

— А что же осталось?
— Не знаю. Может быть, этот город остался.
Я очень люблю Петербург, и никогда не стану деревенским поэтом, со всеми этими избами, березками, платочками. Не потому что этого не люблю. Мне это тоже дорого, но этот город, Питер, это все мое, мое. Береговая линия финского залива, это линия моей судьбы. Ее ломали, но не поломали.

Окушки теребили кукан
Но клевало все хуже и хуже
И внезапно дремучий туман
Поднялся над Маркизовой лужей.

Эти места очень любил Леонид Андреев, один из моих самых любимых писателей.
Я часто задаю поэтам один и тот же вопрос: <Ваше отношение к смерти>. Каждый отвечал по-разному. Геннадий Григорьев долго думать не стал:

— За последние три года у меня было пять суицидок. Они были достаточно смешными, потому что, когда я вешался, я сломал копчик, когда я бросался под поезд, я споткнулся, разбил себе лоб и теперь у меня шрам у виска. И так далее. Это все было из-за любви, конечно. Наверное, я это заслужил. А вообще: Я же вижу, если смерть меня не берет, значит надо пожить. Вообще не знаю что такое разница между жизнью и смертью. Наверное, будет немного больно: какой-то кусочек: в первый момент, а там будет какая-то другая жизнь.
— Ну а как же Бог? Ты, когда на самоубийства покушался, не думал об ответственности перед ним — спросил я.

— При чем здесь Бог, Леша?
— Ну, как при чем, а на что же ты после смерти рассчитываешь?
— Ну на что может рассчитывать после смерти нормальный гений? На воскрешение конечно!
Понимаешь, многие вообще удивляются, что я не умер. Многие предрекали, что я сопьюсь и заширяюсь. На меня ничего не подействовало! Я в двадцать лет в ресторане Союза писателей уже поддавал, а по настоящему учили пить, по-писательски, так сказать, замечательные люди. Это Даниил Натанович Аль, это Евгений Васильевич Кутузов, воспитавший ряд блестящих прозаиков. Но спиться у меня не получилось. Я абсолютно здоров, у меня ничего не болит. Я чувствую, что я снова могу стать красивым, мне, в конце концов, только сорок шесть. Может я сумасшедший, может меня с Охапкиным надо посадить в сумасшедшем доме в одну камеру: нет, меня нельзя сажать. У меня есть голова, у меня есть руки, у меня есть талант. У меня есть все! Единственное, о чем я жалею, что не научился петь и рисовать. Все остальное могу. Да у меня есть и любовь к этой жизни. Окаянная и отчаянная!
Что может быть лучше, для завершения такого рассказа, как не признание самого поэта в любви к жизни. Вот такой, немного артистичной, наигранной, но в то же время какой-то настоящей. Окаянной и отчаянной.
И еще два его стишка на закуску, так сказать.
Посмотрите на великолепную игру слов, на то, как здорово можно поиграть с омонимами в трех видах:

ЛЕТНИЙ САД

Вам
в Летнем саду
не случалось случаться?
Там листья о низкое небо стучатся.
Там музы — из мрамора, сторож — из плоти.
Он музыку может свистулькой испортить.
Там звери
(которые рядом с Крыловым).
Там лебедь
(позвольте пожать мне крыло вам!).
Там пахнет стихами, бензином и травкой.
Там наглый мотор за Лебяжьей канавкой
грохочет как хочет
до первого часа…
Там, в Летнем саду,
я, случалось, случался…

И последнее из Гены на сегодня, может быть самое болевое:

* *
Как бы я
с этой женщиной жил!
За нее, безо всякой бравады,
я бы голову даже сложил,
что сложнее сложенья баллады.
Дав отставку вчерашним богам,
я б не слушал сомнительных сплетен.
И отдал бы ей все, чем богат.
И добыл бы ей все, чем я беден.
Я б ей верой и правдой служил!
Начиная одними губами,
я бы так с этой женщиной жил,
что в морях возникали цунами!
И, за нею не зная вины
(что поделаешь-годы такие…),
наблюдал я лишь со стороны,
как бездарно с ней жили другие.
Но однажды (я все же везуч -
помогает нечистая сила)
протянула мне женщина ключ.
Поняла, позвала, поманила.
И теперь не в мечтах — наяву,
не в виденьях ночных, а на деле
как я с женщиной этой живу?
А как сволочь. Глаза б не глядели.